Игумен Кирилл (Сахаров).

ЗАРИСОВКИ ИЗ ДЕТСТВА И ЮНОШЕСТВА

Некоторые детские воспоминания: это, конечно, бабушка – мать Евдокии Ивановны. Матери. Помню, как она молится в доме, а мы поражены тем, что она не реагирует на нас. Она молится, причем, никаких книг, ничего, что-то шепчет. Теперь я не уверен, что были четко произнесены все молитвы. Помню такой свой вопрос: «Как зовут Бога?» Она долго что-то пыталась сказать, потом: «Сусе Христе». В доме у нас было две иконы: одна – Спасителя, а другая - святителя Николы, распространенная в южных краях. Святитель изображен с книгой в руке, а на облачках – Спаситель и Божия Матерь, все это в таком живописном стиле. И вот, бабушка молится, а мы с братом удивлены, что она отключается на это время и пытаемся всячески привлечь ее внимание: и бегаем вокруг нее, и громко кричим, наконец, хватаем ее за подол, дергаем – а она не реагирует. В конце-концов, бабушка не выдерживает, прекращает молитву и обрушивается на нас…

Когда был постарше, почему-то у меня появился какой-то страх при взгляде на икону. Дошло до того, что по моей просьбе мать сняла образ святителя Николы и положила ее в шкаф на полочку. Потом ее обратно прикрепили, но такой момент был.

Всплывает в памяти еще такой штрих: отец (он был в напряженных отношениях с бабушкой) как-то подвыпил, разыгралась бурная семейная сцена. Помню отчетливо: у нас в комнате довольно высоко эти две иконы висели, лампадка перед ними теплилась… И вот в какой-то момент отец вскакивает на стол, срывает лампадку и с силой разбивает ее об пол. Я воспринял это все с каким-то мистическим ужасом (после этого случая лампадки в доме долго не было). Выбегаю из дома, бегу, отец бежит за мной и младшим братом… Прибегаю к Павлу Ивановичу, мужу сестры матери, говорю: «У нас в доме такое происходит, отец лампадку сорвал». Он в ответ: «Ну, это ваши семейные дела, сами разбирайтесь».

Приближается Пасха. Бабушка говорит, что солнце будет играть. Все ждем с нетерпением Пасху, и действительно – солнце так играло на Пасху, так играло! Потом – разговение. Мать очень редко ходила тогда в церковь, работала в ресторане буфетчицей. Она нам говорит: «Вот, ешьте яйца, пасху, разговляйтесь». Я почему-то стал упираться, а она стала шуметь – такая вот сцена…

Теперь, что касается храма. Самое раннее воспоминание - когда меня младенцем принесли в храм (в г. Алчевске Луганской области). Бородатый священник, в необычной одежде, меня пытаются причастить, а я ору отчаянно, упираюсь. Все-таки причастили тогда…

В школе уже стали «капать на мозги». Рассуждение детское: «Ну почему же царь так плохо относился к народу? Вот если бы я был царь, я бы столько добра сделал простым людям»… И что-то о Ленине бабушке говорил, что вот, мол, какой добрый был человек – ну, школьные внушения. Податлива душа ребенка на эти внушения.

В отрочестве – лет мне, наверное, было десять – поехали мы с бабушкой в церковь. Я в белой рубашке был и на рукаве что-то такое пионерское - значок в виде ромбика. Помню, как подозрительно смотрели на меня, на этот значок на рубашке. Хожу по церкви, руки в брюки, расхаживаю так, естественно, ничего не понимаю. Голова болит от ладана, от дыма кадильного. И вот один старик обращается ко мне: «Молодой человек, вы не в клубе, выньте руки из карманов», - так принципиально мне говорит. И нищие, масса нищих – такая пестрая публика при входе в храм. Было какое-то скомканное впечатление от этого посещения, скорее больше мрачное, чем светлое.

С братьями ходил я в детский садик. В конце дня дети собираются у ворот и ждут, ждут родителей: слезы, если за кем-то не пришли; кто-то бежит навстречу, увидев на горизонте своих родителей. Когда меня первый раз привели в школу, я спрашиваю у родителей: «А что, тут тоже нужно будет спать после обеда – как в детском садике?» (я этого не любил). На лето нас вывозили на детсадовскую дачу. Удивительно цепка детская память: вот сейчас закрыл глаза и передо мной всплывают: дача со всеми своими домиками, окрестности с тропинками и полянками - все это во всех деталях. Можно взять ручку и набросать подробный план. Однажды в новогодний вечер я с братьями был около елки на площади перед клубом. Мимо проезжала телега и вдруг лошадь поскользнулась и упала. Возница пытается ее поднять, стегает плетью, а она, бедная, беспомощно барахтается, а встать не может. Запомнились ее печальные глаза. Собралась толпа - переживают, советуют, а ничего не получается. Мужик продолжает бедную животину кнутом наяривать. И вот один мужчина с помощью еще двоих потянул телегу назад, лошадь поддалась движению и встала на ноги. Позже, когда я это вспоминал, всегда удивлялся – ведь можно же действовать не в лоб, не так грубо, а творчески искать выхода из возникшего затруднения.

Вот, пожалуй, самые ранние воспоминания… Да, еще в школе учительница перед Пасхой проработку вела – это где-то 1966-1967 годы: «Вы смотрите, в церковь не ходите». А церковь в районном центре, от нас шесть километров. «В церковь не ходите, иначе могут в стенгазете про вас написать, поместят вашу фотографию», - такое вот было запугивание. Естественно, это как-то воздействовало, в то же время интерес возникал. Вообще, у нас в доме церковная тема не звучала, вот только бабушка иногда что-то рассказывала, когда я ее расспрашивал.

Тут у меня две линии сливаются: одна церковная, другая – просто общие воспоминания о городе, о родственниках, поэтому я немножко перескакиваю.

Дальше я помню, у меня проявился интерес к истории. Вообще, было неплохое изложение нашей древней истории в советское время, был такой патриотический подход. Мы знали многое. Куликовская битва интересно описывалась, возвышение Москвы, князья наши… Я начал учиться в шестидесятые годы. Помню фотографию Хрущева в букваре: лысый; по этому поводу много было всяких шуток. Мы разрисовывали эти фотографии в учебниках. Как-то разрисовали Ленина, и мать была в ужасе, видимо, сказывалось еще эхо репрессий, какие-то воспоминания, опасения; мы рисунок спрятали, разорвали, уничтожили, чтобы никаких следов не осталось.

Интерес к истории, фотографиям храмов, цветным фотографиям в учебниках истории для четвертого и, особенно, седьмого классов, где были помещены фотографии «Троицы» Рублева, киевских соборов и монастырей, московского и владимирского Кремля. В моей душе все это вызывало отклик. И вот благодаря этим учебникам, этим фотографиям я ощутил в себе нечто такое притягательное, почувствовал некий ореол таинственности над всем, что связано с Церковью.

…Первые поездки в церковь с другом Сергеем. Был у меня друг такой, он сейчас живет в Белоруссии, военный в отставке, бывший летчик. Вот на почве интереса, возникшего к Церкви, поехали мы с ним в Алчевск. Мне тогда было лет тринадцать, ему – четырнадцать, он был старше меня на год. И что же? Алчевск, церковь святителя Николы. Мы приехали туда, церковь у рынка, единственная во всем большом городе, где населения больше ста тысяч человек; вместе с прилегающим городом Перевальском, нашим районным центром, населения сейчас 160 тысяч человек, а тогда даже больше было. Второй в Европе по величине металлургический завод. Мы ходим вокруг церковной ограды, стесняемся войти, что-то нас удерживает. Что удерживает? Церковь открыта, там люди, естественно, пожилые, а мы молодые, и что-то препятствует войти туда, внутрь. Мы ощущали какой-то барьер, препятствующий нам. Ходим кругами, а войти не можем. И вот так, кружась, видим: идет священник, приближается к церкви, без головного убора, худощавый, стройный, среднего роста, лет, может быть, около пятидесяти. Волосы с проседью, от креста цепь только виднеется, а сам крест завернут немножко под рясу - он его придерживает рукой, идет, наклонив голову… Запомнилось это видение священника, идущего по городу. Вокруг толпа, отчужденная от него, снуют машины и суета, толчея, а он идет так задумчиво, погруженный в себя, как бы парит над этой суетой, и такая неотмирность, таинственность, загадочность в его облике. В рясе идет священник (впоследствии я узнал, что это был иеромонах Антоний), очень такой внешне симпатичный, и мы, как завороженные, пошли за ним, вошли в храм и встали при входе. Скованность была, боязнь повернуться, вот так и стояли, как ледышки. Сергей был больше раскован, а я был очень зажат, боялся посмотреть в сторону - вдруг кто-то из знакомых тут окажется. Была такая вероятность. Я стал после этого наезжать в храм, опять эти кружения вокруг продолжались, скованность внутри оставалась. Сергей сошел с дистанции после второй или третьей поездки. На очередное приглашение поехать он уже не отозвался, я стал ездить один. Начались мои поездки в церковь по субботам, к четырем часам в зимнее время, к пяти – в летнее. Поездки проходили так: суббота, родители на работе, я прихожу из школы, бросаю портфель и иду к остановке. Остановка на шоссе, около кладбища, иду, бегу переулками, чтобы не видели меня, шествующим по центральной улице. Или была вторая остановка около шахты. Сажусь в автобус, еду к рынку, от рынка – к церкви, через мостик или по большой трубе прохожу ручеек. И – в храм. Стоял я только до елеопомазания. Всенощное бдение – до выноса Евангелия, а потом на автобус. Елеопомазание там называют «мырування».

Мы с Сергеем по храму прошлись, и одна женщина говорит: «Вы тут не ходите, это женская половина, идите на мужскую» – такая деталь запомнилась. Мужчины концентрировались с правой стороны, ближе к алтарю – небольшая стайка мужчин. Помню одного такого крупного, лысого, и платок носовой у него на голове… Еще слепец-звонарь в темных очках, с палочкой. Ему нужно было подниматься на хоры - там у него было несколько колокольчиков. Купол храма был срезан, колокольня разрушена, такой несколько приземистый храм, внутри – дребезжащий звон. Идешь через базар к храму и слышишь: «динь, динь, динь» – мотив звона тоже запечатлелся в моей памяти.

В церкви, в левом приделе пророка Илии, в детстве мне запомнилось изображение великомученика Георгия, поражающего змия. В таком сочном живописном виде: красные языки пламени и змеюка такой зеленый, толстый! Великомученик Георгий в шлеме рыцарском поражает этого гада-дракона. Представьте себе детское впечатление от этой картины. Это – первое изображение. Второе – преподобный Серафим медведя кормит. Тоже впечатлило меня: медведь, его кормят… И в алтаре запомнился строгий лик – потом я уточнил: преподобного Нестора Летописца.

Единственное, что предлагал в те годы свечной ящик алчевского храма в качестве просветительской литературы – это были старые номера журнала «Православный вестник», часто на украинском языке. Я запомнил эти тоненькие журнальчики в зеленой обложке, очень такой специфический запах они издавали: какая-то концентрация воска, ладана – запах был очень приятный. Чем эти «Вестники», которые я стал регулярно приобретать, мне запомнились, что они мне дали? Они мне раскрыли панораму церковной жизни. Оказывается, что есть у нас Патриарх, и епископы, и великолепные действующие храмы, и монашествующие, и много людей в храмах. Помню материалы (это были номера за семидесятый год) о даровании автономии Японской Церкви, автокефалии Американской Церкви – международный аспект церковной жизни. Похороны Патриарха Алексия 1. Кто-то из верующих Алчевска был на них и рассказывал. Вот такие отрывочные ранние воспоминания.

…Иеромонах Антоний имел обыкновение входить в храм после начала вечернего богослужения. Уже служба идет – он входит. Идет через весь храм, по правой стороне – к алтарю, хотя есть отдельный вход в алтарь. И пока идет – кого-то благословляет, с кем-то разговаривает. У него, наверное, был материальный интерес: кто-то попросит помолиться, даст деньги - такое было у некоторых объяснение этому маршруту. Как- то он обратил на меня внимание. Проходя, остановился около меня и руку на голову положил: «Откуда же будет этот мальчик?» Я говорю: «Из Артемовска, шахты 10». «А, знаю», - и пошел дальше.

Очень понравилось мне богослужение, особенно бас протодиакона Василия, крупного человека, лет за пятьдесят, безбородого, с волосами, зачесанными назад, имевшего красивый мощный бас. Позже услышал, что ради этого баса его рукоположили, хотя он двоеженец, у него был второй брак, т.е. пошли даже на каноническое нарушение ради такого красивого баса…

На службе запомнилось пение «Сподоби Господи» киевским распевом. Протодиакон выходил из алтаря на клирос и помогал басом петь это песнопение. Столько лет слышу, в основном, только знаменный распев, а вот сейчас спокойно могу воспроизвести слышанный в детстве ряд песнопений всенощного бдения: «Блажен муж», «Свете тихий», «Господь воцарися», «Ныне отпущаеши», «Богородице Дево, радуйся» и особенно «Хвалите Имя Господне» и воскресные непорочны «Благословен еси Господи». В великий пост очень эмоционально пели «Покаяния двери». Интересна практика каждения на «Господи воззвах»: пропоют «Господи воззвах», первые 2 стиха, а потом читают: стих на клиросе читает один чтец, стихиру - другой. Диакон кадит в это время храм. Помню отчетливо, как диаконы (не только Василий, но и другие) идут по храму, кадят, приговаривая: «Марию, Василия, Петра»… Ладонь левой руки диакона приоткрыта для принятия денег – давали мелочевку, рубли, трешки. Диакон кадит молящихся, называя имена знакомых прихожан и повторяя имена людей, о которых попросили помолиться – вот такая практика обхода храма с каждением: постоянно имена и деньги в руку, и такое «бу-бу-бу» по всему храму.

В начале шестопсалмия (со временем я стал разбираться в службе) очень распевно пели «Слава в вышних Богу», был почему-то в этот момент трезвон. Мужчины друг за другом выходили из храма, садились на лавку за алтарем – перерыв у них был на шестопсалмии. Когда я приезжал, будучи семинаристом и читал шестопсалмие, то они оставались, потому что это что-то новое было, новый человек читал – молодой человек – необычно, и они оставались. А так они всегда выходили, а потом был слышен диалог: «Ну как там»? «Да уже читать закончили, уже «Бог Господь», и они обратно возвращались на службу…

Вынос Евангелия был очень торжественным. Большое такое Евангелие. Потом протодиакон очень мощно читал «Спаси Боже люди Твоя». Пассии великопостные - о. Антоний таким лирическим голосом читает Евангелия Страстные (Пассии – это в воскресенье вечером Акафист Страстям Христовым и Евангелие о Страстях). Потом запомнилось, как он на вечерней службе, на пении «Свете тихий», очень красиво прикладывался к иконам Спасителя и Божией Матери и благословлял свещеносца по сути, но там все кланялись, как будто это ко всем относилось, это благословение.

Мне очень нравилось «мырування», как здесь говорили, это был для меня такой долгожданный момент, очень важный и приятный. Начиналось движение. Вначале шли мужчины и я вместе с ними, потом женщины. Помазание было такое пахучее, такое обильное со словами: «Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь».

Как-то в один из приездов я задержался дольше обычного, заинтересовался: что дальше после «мырування» будет? Я же храм посещал с тринадцати лет до окончания школы (четыре года с лишним) тайком от родителей по субботам вечером – только до этого «мырування», а потом уходил, шел на рынок, на автостанцию, чтобы ехать обратно. И вот как-то у меня возник интерес: а что же там дальше после «мырування» будет? Пропели «Честнейшую херувим», великое славословие. Я выхожу из церкви после окончания службы, прихожу на автостанцию у рынка, а все автобусы уже ушли, ушел последний автобус в нашем направлении – шахты 10. Что делать? Вечер, зима (дело было ближе к Новому году), уже все дома, наверное, а меня нет. Ясно, что обратят внимание и будет разбирательство. Тогда я решил добираться своим ходом (это около шести или семи километров). И проехав через весь город, по шоссейной дороге передвигался домой быстрым шагом и пробежками. Вьюга, мороз, снег, ветер, я бегу, чтобы как можно раньше придти. Прискакиваю домой, такой морозный весь, раскрасневшийся, на меня смотрят немножко подозрительно, но, ничего, сошло, не выявили, что был в храме. Но все равно стало известно со временем, что я посещаю храм. Шила в мешке не утаишь. Стало известно. Каким образом? Ну, естественно, храм в Алчевске посещали и наши артемовцы, бабушки наши артемовские, у нас же храма не было, они туда приезжали. Одна бабушка во время «мырування» подходит ко мне и спрашивает: «А ты не Сахаров ли будешь?» Естественно, с таким чувством умиления. Я от нее шарахнулся, не помню, что я ей сказал, но пошла молва о том, что я посещаю храм. После этого я старался обходить ее дом стороной, крюк делал, она жила на соседней улице. Входя в ограду храма, я непременно подходил к могилам священников, погребенных за алтарем. На одной могиле, на кресте была такое четверостишье:

«Не плачьте обо мне -

мои окончились страданья,

и я не с Вами ныне -

я в той блаженной стороне,

где нет ни слез, ни воздыханья»

Потрясающе! Более сильного, глубокого стиха, я в своей жизни не встречал.

(Продолжение следует).