МЕЖДУНАРОДНЫЙ ЖУРНАЛ РУССКОГО ЗАРУБЕЖЬЯ «Б. В».

Евгений Анташкевич.

«ХАРБИН».

Отрывок из романа.

            «Адельберг проснулся задолго до того, как колёса загрохотали по железным конструкциям моста. Под мостом в косом и ритмичном мелькании металлических ферм текла мутная коричневая Сунгари.

            Проснулся Тельнов и уставился на спутника.

— Кузьма Ильич, вам на пробуждение и туалет пять минут.

          Уже выбритый, Александр Петрович, ища уюта, плотно прислонился к окну. С середины моста он под острым углом увидел город, набережную и на набережной похожий на белый корабль Яхтклуб.

           До вокзала оставалось ещё минут семь.

***

              Он вышел на перрон и через несколько секунд зашёл в большой, с высокими сводами зал. Он не чувствовал веса саквояжа, ноги узнавали после многих лет отсутствия неровности мраморных плит, он машинально обернулся и среди людей разглядел плетущегося за ним Тельнова.

             «Господи, я и забыл про него!»

— Кузьма Ильич, наддайте, что вы, ей-богу, плетётесь!

         Они вышли из-под козырька крыльца на привокзальную площадь и оказались под острыми лучами солнца. Тельнов прикрылся ладонью и стал опасливо озираться.

— Нуте-с! Вот вам и Харбин! — Александр Петрович сказал это просто так, на ходу.

           Кузьма Ильич шёл и заглядывал по сторонам.

— Что такое, Кузьма Ильич? Что вы ищете?

Тельнов прошёл за ним ещё несколько шагов и встал как вкопанный.

— Что такое, Кузьма Ильич? Что вы в самом…— Адельберг начал раздражаться на тормозившего его старика, но тот не дал ему закончить:

— Мы где? Александр Петрович! Разве это тоже Китай?

               Адельберг остановился, и к ним тут же устремились несколько лихачей.

— Куда, барин, мигом домчим!

            Он поставил саквояж на пыльную, сухую мостовую. По площади с разной скоростью в разные стороны двигались запряжённые лоснящимися, сытыми лошадями рессорные коляски, медленно разъезжались ломовики с поклажей огромных, перевязанных шпагатами тюков; слева, рядом с главным входом в вокзал, стояли и ждали своей очереди за выходящими пассажирами с десяток лихачей, одетых в серые кафтаны и плоские цилиндры на головах.

           «Господи, боже мой! Действительно, разве же это Китай?»

        Каким было долгим ожидание возвращения! Вот оно состоялось, и в это не верилось. Его охватило волнение, но он взял себя в руки, отказал извозчикам и совсем перестал обращать внимание на Тельнова.

— Дойдём пешком, тут недалеко, — бросил он, не оглядываясь.

             Кузьма Ильич семенил сзади, пытаясь поспеть, он потел в своей овчине и, не переставая, бормотал:

— Свят, свят! Господи, спаси и помилуй! Разве же это Китай? Это ж Россия матушка! Калуга! Тверь! Симбирск! Понюхайте! Пахнет пирогами… с капустой! Или кто-то меня морочит!

            Они пересекли большую привокзальную площадь и вышли на Вокзальный проспект, короткий, широкий и прямой; проспект поднимался от вокзала на Соборную площадь и там, где заканчивался, над горизонтальной линией мостовой пряничной горкой возвышался деревянный, сложенный из брёвен собор с многими главками, высоким шатром и золотыми крестами.

            Адельберг шёл, не оглядывался, сзади за ним еле-еле поспевал Тельнов, но он уже не слышал, как старик поминутно озирался и тихо приговаривал:

— Матерь Божья, как будто у них тут ничегошеньки и не было: ни тебе революций, ни тебе Гражданской и никакой другой…

            Они миновали Вокзальный проспект и, выйдя на круглую Соборную площадь, Адельберг краем глаза увидел, что Тельнов остановился, уронил на мостовую мешок и крестился на купола.

           «Чертов старик, — в сердцах помянул его Адельберг, — успеет ещё накреститься!» До дома оставалось всего несколько сотен шагов, сейчас они перейдут через Большой проспект и повернут на Разъезжую…

— Поторапливайтесь, поторапливайтесь, Кузьма Ильич! Ещё успеете…

***

           20 июня Анна встала рано, Сашик ещё спал, день предстоял суматошный: пока сын не проснулся, надо управиться с домом, потом отвести Сашика в «маячок» и самой бежать в танцкласс, где она зарабатывала уроками. Она закончила со стиркой, подошла к зеркалу, посмотрела на свои мокрые и красные от холодной воды руки, потом перевела взгляд на себя: «Анна, что с тобою стало?» Тыльной стороной ладони она провела по лбу, пытаясь поправить длинную непослушную прядь, свисавшую у левого виска, и посмотрела на свои руки ещё раз: «Хороша бы я была, если бы Александр сейчас появился. Матка Боска, не дай пропасть!» Она вытерла руки о передник и перекрестилась. Ходики показывали половину восьмого утра. Анна легко подхватила широкий тяжёлый таз с волглым, только что отжатым бельём и толкнула плечом дверь в сад. «Может быть, просто письма не доходят? Почему он не пишет! Жив ли? Езус Марья!»

            Она поставила таз на траву и взяла сверху что-то первое, маленькое, туго скрученное и отжатое, это была пижамка сына, она расправила её и закинула на провисшую верёвку. Тени падали влево, она глянула и вдруг услышала, что за спиной негромко постучали в окно, обернулась и увидела Сашика.

— Доброе утро, сынок, сейчас я к тебе приду.

               Сашик смотрел на неё сквозь мутноватое стекло и тёр кулаками глаза. Она подумала, что надо бы помыть окна, что всё приходится делать самой, но не хватало времени, а нанять человека не хватало денег. Анна брала из таза бельё, встряхивала, расправляла и вешала на верёвку, она делала это механически, а мысль, которая не оставляла её уже много месяцев, была одна и та же — уже больше полутора лет она не получала от Александра писем.

«Убит? В плену?»

          Четыре года, которые она провела с Александром в Харбине, пока он не уехал на германскую, пролетели быстро. Он и здесь часто уезжал по службе; иногда отсутствовал подолгу и возвращался с горящими глазами и уставшим лицом. После таких разлук они несколько дней могли не выходить из дома и даже не выглядывать за ограду своего молодого сада, потом они вырывались в концерты в Железнодорожное собрание, в кинематограф, объезжали лучшие рестораны на Китайской, носились по городу на лихачах. Зимой на санях «толкай-толкай», а летом на лодках добирались через Сунгари до Солнечного острова… Потом он снова уезжал на линию: на Хинган — на север или в Пограничную — на юго-восток… лучше не вспоминать, от этого делалось так больно…

            Анна повесила последнее, подняла пустой таз и затылком вдруг почувствовала, что на неё сзади кто-то смотрит. Спокойно она поставила таз на траву, распрямилась, огладила влажные руки о длинную пёструю казачью юбку, которую недавно выменяла у беженки, и не знала, оборачиваться ей или нет. Солнце пробивалось сквозь ветки молодых яблонь и рисовало на траве нечёткий рисунок.

          Адельберг повернул с Большого проспекта на Разъезжую. Улица шла под уклон и вон он, его дом, выглядывает: сначала первый, потом второй, двухэтажный, большой с высоким стеклянным витражом веранды и следующий - его. Двухэтажный закрывал его дом почти совсем, но был виден низкий штакетник под густой сиренью и красный кирпичный угол. Оставалось ещё шагов тридцать. Он подошёл к калитке, поставил на землю саквояж, обернулся к Тельнову и показал на саквояж пальцем. Тельнов сделал знак, что он его понял, и остановился.

          Анна стояла в саду всего в нескольких шагах, спиной к нему, он открыл калитку, калитка даже не скрипнула.

         «Если я сейчас её позову, она испугается, а если подойду, она тоже испугается, но уже в моих руках!»

           Анна услышала шаги, подминавшие траву, начавшую подсыхать после утренней росы, и уже знала, что ошибки быть не может… Иначе…

         Шаги приблизились, она почувствовала на своей талии руки, которые знала так давно, и обернулась.

***

            Сашик возился с пижамой, он пытался расстегнуть пуговицы в слишком тесных петлях и сопел, когда в его комнату вошла мама и за ней показались двое мужчин. Потревоженный, он посмотрел, хлопнул ресницами и закрыл глаза ладошкой.

              Анна подошла к нему и присела рядом:

—  Одевайся, сынок, у нас гости.

         В гостиной на краешке стульев сидели Александр Петрович и Тельнов, они только успели оставить на веранде пальто, и Тельнов на крыльце овчину. Анна попросила подождать, и через несколько секунд в гостиную влетел Сашик в расстёгнутой пижамке и с фотографической карточкой в руке. Следом вошла Анна. Сашик обернулся к матери и показал карточку, та согласно кивнула, и тогда он кинулся к Александру Петровичу и взобрался на колени. Тельнов глядел и, не стесняясь, плакал, и слёзы текли по его небритому лицу. Анна тоже плакала, в горле щипало и у Александра Петровича, но на коленях сидел его сын, и он сдержался.

          Сашик показался ему маленьким, таким, каким он видел его в мыслях, только не в пижаме, а в матроске и в лаковых чёрных туфлях. «Разве ему шесть лет?»

       Дом стал наполняться суматохой: греть воду, ставить ванну, готовить еду. Анна была у соседей и попросила прислать повара Чжао, а ещё хотелось говорить…

        Через два часа Александр Петрович был уже в свежей сорочке с мягким отложным воротничком, в светлых летних брюках и мягких домашних туфлях. Чисто выбритый и с запахом одеколона, он сам себя не узнавал и от этого чувствовал непривычно. Анна успела отвести навзрыд рыдавшего Сашика в «маячок», и оставила под честное слово забрать до обеда.

          Пока она была занята, Александр Петрович то выходил в сад и курил, то возвращался в гостиную. Он осматривался, он всё помнил в деталях, и видел, что ничего не изменилось: вот его кресло-качалка, на кожаном сидении знакомая синяя китайская шёлковая салфетка с вышитым жёлто-чёрным тигром, пробирающимся через ярко-зелёную траву. Он смотрел на кресло и понимал, что в нём, пока его не было, никто не сидел, и салфетка с тигром, как ему казалось, об этом свидетельствовала. Вот круглый стол, тот же, который и был, накрытый синей шёлковой скатертью в тон салфетке. Над столом на длинном шнуре висел тот же оранжевый весёлый абажур, который он часто задевал головой, когда поднимался, и они с Анной всегда смеялись. Вокруг стола расставлены те же плетёные кресла, которые хрустели, когда в них садились. Шифоньер при входе — слева от двери, — не уместившийся ни в спальне, ни в прихожей. Анна выбрала за большое зеркало во всю высоту средней дверцы. Только в углу, где раньше стояли рояль и огромный фикус в китайском фарфоровом сине-белом вазоне, сейчас стоял только фикус.

             Тельнов сидел в хрустящем кресле, с любопытством оглядывал гостиную, тёр ладони об колени, увидел салфетку с тигром, и у него сыграло:

— А не опасаетесь, уважаемый Александр Петрович, что укусит? Сидеть-то на ней!

          Адельберг обернулся, посмотрел на Тельнова, но не ответил. Он молчал, он почти всё время молчал, с того момента, когда они вошли в дом.

           «Старый дурак, с дурацкими шутками! — ругнул себя Кузьма Ильич. — Взволнован! Он так взволнован! — Он глядел на Адельберга с тревогой. — Таким я его ещё ни разу не видел! Даже перед переправой в Благовещенске! У него на душе смятение, неужели он думает, что она… — Тельнов смотрел на Анну, её быстрые, уверенные передвижения в комнатах и робкую улыбку одними губами, её взгляд, напряжённый и сосредоточенный, а глаза, как показалось Кузьме Ильичу, спокойные. — Ну, нет! Такие женщины не могут!.. Такие женщины!..»

           Кузьма Ильич чувствовал себя очень уютно в этом кресле и совсем неловко в этом доме. «Им бы сейчас сесть, да поговорить, чтобы никто не мешал, сына приласкать, да самим приласкаться!..»

— Александр Петрович, а может, я пойду? Прогуляюсь по саду? Посмотрю окрестности? А вы тут…

— Сидите, — резко ответил Адельберг.

            «Ладно, сижу, но нехорошо у него на душе!»

         Александр Петрович и вправду чувствовал себя неспокойно и не мог понять — почему? Он вернулся, чего же ещё? Сейчас надо подойти, обнять жену, поговорить с Сашиком, но что-то мешало. Тельнов? Да при чём тут Тельнов?

           «Надо спросить, где рояль!»

          Адельберг подошёл к окну в сад, это было его любимое место: кресло-качалка, книжный шкаф со стеклянными дверцами, бра на стене и курительный столик. Шкаф у окна и кресло. Под бра висит офорт с изображением Мариинского театра со стороны Офицерского моста, заказанный ещё в Петербурге перед отъездом в Харбин. На курительном столике, на прежнем месте Чаншоусин — китайский бог долголетия, тонко вырезанный из светлого серо-салатового мыльного камня, с высоким посохом в одной руке и тыквой горлянкой в другой. У божка маленькое сморщенное в улыбке личико и неестественно большая лысая голова с выдающимся выпуклым лбом, его свободный халат мягкими складками закрывает ноги. Рядом с Чаншоусином пепельница из такого же мыльного камня - дерущиеся с растопыренными когтями и лапами, выпученными глазами и раскрытыми зубастыми пастями драконы, похожие на кошек, которых больно ухватили за загривок и оторвали от пола.

             Он взял божка, камень был тяжёлый, тёплый и скользкий, как кусок туалетного мыла.

          Он посмотрел на книжный шкаф, увидел своё отражение в стёклах, за стёклами, на полках, в прежнем порядке: Толстой, Чехов, Достоевский, Григорович, Карамзин, две верхние полки занимают бесконечные Брокгауз и Эфрон, на нижней детские книжки…

            Это было единственно новым в гостиной.

            Ничего не изменилось, даже софа у противоположной стены, и подушки на ней, как и раньше, накрытые крашенным кружевным покрывалом, светло-голубым, в тон со скатертью и салфеткой — часть Анниного приданого.

             «Глупости какие! Не нужно ничего спрашивать, где рояль!»

            Вечером, уже в сумерках, пролился дождь. Сашика после ужина с трудом уложили спать. Кузьма Ильич, старавшийся весь день быть незаметным, с облегчением вздохнул, когда ему показали его комнату, поблагодарил хозяйку и ушёл.

            Александр Петрович сидел в своём кресле и смотрел на фотографию, с которой Сашик утром уселся к нему на колени. Это была их с Анной фотография перед венчанием.

***

            Когда в дверь тихо постучали, Александр Петрович не проснулся, а только повернулся на бок, лицом к окну. Анна проснулась.

— Да, Сашик, входи, — сказала она, но тут же опомнилась и попросила почти шёпотом: — Подожди, сынок! Подожди! Я сейчас к тебе сама выйду!

         Она голая лежала под лёгким покрывалом, её ночная рубашка висела перекинутая, рукой не дотянуться, через спинку стула. Раньше, если она не вставала до того, как проснётся сын, он приходил к ней, заспанный, и ложился рядом, это стало обычаем. Он снова засыпал «у мамы под бочком» и спал ещё полчаса или час, пока не приходило его время вставать. Она же поднималась, готовила завтрак и только потом будила сына. И никогда не спала голая. Сейчас она вовремя опомнилась и поняла, что была права, что попросила Сашика не входить.

          Александр Петрович ещё спал, Анна повернулась к нему и обняла. «Сколько мы тебя ждали, а сейчас я не пустила к тебе сына! Это не важно, что вы — отец и сын! Сашик никогда не видел в доме мужчину, а тем более в одной постели со мной. Не хочу, чтобы он начал ревновать и у вас испортились отношения. Пускай сначала привыкнет! А от себя я тебя больше не отпущу!» Она села, спустила с постели ноги и накинула рубашку. Всё правильно, стрелки часов показывали семь утра, это было обычное время, когда Сашик просыпался и начинался их день. Она встала, одёрнула рубашку, застрявшую на бедрах, и подошла к будуару: «Дождалась! Я дождалась!» Она не спала почти всю ночь и слушала, что ей рассказывал Александр, и только к утру позволила сну настигнуть себя. Когда уснул Александр, она не помнила.

         Ароматным палисандровым гребнем она расчёсывала волосы и через зеркало смотрела на спящего мужа. «Господи, сколько же ты вытерпел, пока…» Она надела мягкие туфли с белой выпушкой и тихо вышла из комнаты.

              Стук в дверь Александра Петровича разбудил. Он сразу понял, что это сын, и что своим появлением в доме он, наверное, что-то нарушил, и что Сашику он хотя и отец, но при этом все же незнакомый мужчина, а отцом ему ещё надо стать. Поэтому, чтобы не нарушить привычного распорядка в доме, он сделал вид, что спит. Он просыпался и до этого, его сон был лёгкий и тревожный: каждый раз, очнувшись, он не понимал, где находится - но это было не купе, и не Мишкино зимовье, и не тайга, через которую он ехал на телеге. И тогда он с облегчением обнаруживал, что лежит раздетый, не в брюках и не в сапогах, и даже не в онучах, а на мягкой свежей постели, в комнате с белыми стенами не из брёвен, между которыми свисают мох и бороды пакли. Тогда он рукой под покрывалом нащупывал бедро жены, гладил тёплую гладкую кожу, боялся разбудить и не мог этого не делать. А сознание подсказывало, что он дома… И ему не хотелось снова засыпать, чтобы проснуться где-то далеко или быть ещё в пути.

            Он слышал, как Анна вышла.

(Продолжение следует)

*Евгений Михайлович Анташкевич - член Союза писателей России, Лауреат литературных премий, потомственный военный, китаист, исследователь, член Общественного совета ОМТ, автор романов: «Хроника одного полка. 1915 год. В окопах», «Хроника одного полка. 1916 год», «Харбин» 2012, 2013, 2014, 2015, 2017), «33 рассказа о китайском полицейском поручике Сорокине» и др.